Томилов А.А. Странные события, случившиеся с одним охотником

Из книги Томилов, А.А. Охота как образ жизни. — Курган: ООО«Эталон», 2017

Серое утро. Серые горы. Серое небо и снег, серый снег… Мрачные, холодные, пустые горы. Угрюмые, враждебные распадки, заколоженные дурным, неряшливым лесом. Едва просветлев от зимнего тягучего рассвета, окрестные стылые деревья и камни услышали утробный, будто подземный, надрывный плач шамана. Приткнувшись к подножью  осыпающейся, но всё ещё скалистой горы и, будто вжимаясь в неё, отстранившись от реки, беспорядочно торчали юрты.

Ещё вчера живые и шумные, звенящие детскими и женскими голосами, сегодня они были неузнаваемо мертвы. Даже дым, поднимавшийся над верхушками жилищ всю ночь, теперь исчез, спрятался, и обитатели этого стойбища, кажется, тоже прятались, кутались в холодные постели, не смея лишний раз пошевелиться, не смея набросить хворостину на остывающие угли. Лёжа с открытыми глазами, затаив дыхание, все слушали плач шамана.

Где-то в стороне часто лопались от мороза деревья. По тайге разлеталось беспорядочное эхо, которое на время заслоняло стенания шамана и люди начинали нервничать, переживать ещё сильнее. А он, глава рода, одетый, как и подобает в таких случаях, начинал медленно и плавно раскачиваться, переплывать вокруг дымного, дурманного костра, разложенного в широкой, духовой юрте, стоящей чуть в стороне и вольготно устроившейся на пологом, но не затопляемом берегу. Дики и надрывны были клокочущие, дрожащие звуки, отделяющиеся от предутренней, промороженной земли.

Шаман плакал над своим сыном. Тот, расправленный, расслабившийся, возлежал у огня и, неестественно гримасничая, уходил в другой мир. Было понятно, что он умирает, не спасти уже ни каким самым диким танцем, самой длинной молитвой, ничем не спасти.

Вчера, поздно вечером, другари-охотники приволокли его в юрту отца, приволокли едва живого, отобрав у разъярившегося медведя. Они вместе охотились, вместе ярили зверя, вынуждая его вздыбиться, открыть себя для верного удара рогатиной. И ловко добились своего, — всплыл зверюга во всю свою страсть. Никто не мог предположить, что такой удачливый и меткий охотник, как Юкко, вдруг оступится и в самый решительный момент лишь чуть ошибётся, не по месту ударит зверя. Тот же был достаточно разгорячён и легко выбил не убойно пришедшее копьё, заломал бесстрашного охотника.

Пока друзья подоспели, пока вспороли взбесившегося зверя, он уже натворил беды. Все поняли, что Юкко больше не будет охотить, да и не только охотить, ничего он больше не будет, его и самого скоро уже не будет. Сообразили парни, что очень торопиться надо, чтобы успеть донести сына к отцу,- не простит шаман, если мёртвого принесут.

Успели другари. Молодой охотник уже не знал окружающих его событий, не ведал суеты творившейся вокруг него, не чувствовал той беды, которая захлестнула всё стойбище. Не мог он видеть , как повалился на земляной пол юрты отец, как он был безутешен. Но охотник ещё дышал, трудно вздымал разодранную грудь, с каждым вздохом выталкивая из себя живительную кровь. Никакие тряпицы и подвязки сыромятными ремнями не помогали, кровь сочилась из всех ран и уже давно пропитала немудрёную одёжу парня.

Шаман, наконец, овладел собой, всех выгнал, лишь чуть поведя рукой, стремительно распластал ножом набухшую, пропитавшуюся одежду. Ладонью провёл по голому телу сына, отжимая сгустки и свежие потёки, вновь повалился, уронил себя рядом. Он всё понял.

Прикрыв вздрагивающее тело мягкой шкурой оленя, шаман медленно оделся, разогрел у подживлённого костра бубен и гортанно заплакал.

Ещё до рассвета, ритмично двигаясь, неистово прыгая и без боли вдалбливая голые пятки в окаменевший пол юрты, задыхаясь в пряном дыму, он сумел вызвать духа, который без жалости сообщил, что душа покинет тело охотника с первым лучом солнца.

Дух ещё что-то говорил, бормотал что-то, но разобрать его предсказания было почти не возможно. Однако шаман понял, что он может, он в силах оставить душу охотника возле себя…

— …но захочешь ли ты этого? Лучше ли будет душе остаться на этой холодной земле? Правильно ли это будет?- решай сам.

Дух ещё какое-то время раскачивался в дыму костра, потом стал распадаться, смешиваться со струями дыма и совсем исчез. Костёр взбунтовался, будто в него кинули пригоршню сухой хвои и взметнувшись к самому верху юрты, вытолкнул на мороз целую охапку искр.

-Как я могу помочь? Что я должен делать?!

Шаман с новой силой стал носиться по юрте, остервенело долбить в бубен. Он бесновался вокруг чадного костра, выбрасывая в стороны голые ноги и запрокидывая коронованную орлиными перьями голову. Его грудь судорожно вздымалась в такт издаваемым гортанным, клекочущим звукам и, казалось, что звуки эти смешиваются с чадом, с дымом и, покидая юрту через верхнее отверстие, приобретают на воле невиданную силу и сотрясают ближние скалы, вгоняют ужас во всех живых тварей, оказавшихся в это время где-то поблизости. А глухие, будто подземные, звуки бубна, лишь довершали эту картину, придавливая, парализуя обитателей стойбища.

Переливчатый, холодный клёкот шамана, переплетённый со звуковым дробным узором, даже саму природу застуживал и заставлял притихнуть утренний ветер, спрятаться в верхушках тёмных елей.

Только один человек был безучастен к этой дикой пляске, к этому беснованию и стонам. Он лежал рядом с костром под оленьей шкурой и уже не вздрагивал, кровь не струилась из страшных ран, а гримаса исчезла с лица,- взошло солнце.

Шаман почувствовал кончину сына. Он оборвал свой пышущий жаром ритм, медленно повалился на колени, выронил глухо брякнувший бубен и заломился лицом к крохотному кусочку продымлённого неба:

-Духи! Не оставляйте нас в этот скорбный день! Освободите от боли душу моего сына…. Освободите….

Он ещё долго что-то бормотал на своём рваном, диком языке, стоя на коленях и упираясь лбом в дымящуюся головню. С оголившейся спины клубами отлетал горячий пар. Юрта наполнилась запахами горелых перьев,- шаманская корона дымилась в угасающем костре.

* * *

Молодой, по-своему красивый ворон, с блестящим, отдающим голубизной, оперением, небрежно присел на оттопыренный сучёк засохшего кедра. Поигрывая мышцами своего сильного, здорового тела, он перетряхнул перья, уложил их порядком, прихорошился. Ворон уже несколько лет прилетал сюда, к стойбищу людей. Иногда ему удавалось кое-чем разжиться. Трудно в холодные зимы с пропитанием, поэтому не приходится гнушаться ни чем, и даже пользоваться отбросами людей. Но зато когда охотники из стойбища  убивали зверя, первым об этой удаче узнавал он. Это был праздник. На остатках удачной охоты можно было пировать несколько дней. Если бы ворон был один, ему бы вообще надолго хватало смёрзшихся кишок и пропитавшегося кровью сладкого снега. Ах, как кружилась голова после таких богатых пиршеств.

Но налетала целая куча дармоедов: сойки, кедровки, синицы, такие же самые вороны и ближайшие родственники вороны, да и зверьё всякое лезло: колонки, соболя, а если подвернётся пара волков,- всё, праздник заканчивался очень быстро.

Ворон поудобнее умостился на сучке, покрутил носатой головой в разные стороны, и, убедившись, что опасности ни с какой стороны не грозит, нахохлился, втянул шею поглубже в перья и замер. Приготовился ждать пробуждения стойбища и развития каких-нибудь событий, которые, возможно, принесут пользу, а вернее сказать, надеялся хоть что-то положить в этот огромный, чёрный клюв.

…Душа погибшего охотника вылетела в дымовое отверстие юрты,зависла на месте, как бы оценивая новую ситуацию, знакомясь со всем знакомым, но ещё невиданным с такой высоты, с такого положения. И, вдруг, подталкиваемая решением высших сил, пулей влетела в тело нахохлившейся на сучке птицы. Удар был столь неожиданным и таким мощным, что ворон слетел с дерева, как будто получил полновесную стрелу, выпущенную умелой рукой настоящего охотника.

Он даже не расправил крылья. Блеснув в первых лучах солнца отливающими серебром перьями, комком ухнул в сугроб снега, только хвост остался снаружи.

Мгновение спустя он понял, что не умер, не убит чем-то неведомым, а просто свален силой какой-то, ворон испуганно заворочался, задёргал смятыми крыльями и шумно выпорхнул из сугроба, свечёй устремился ввысь, увлекая за собой струи перемороженного снега. Глаза выпучил от чувства непонятного, и клюв раззявил, будто уже нажрался вкуснятины какой-то, до самой отрыжки.

И тут из нутра, из утробины самой, в башку ворону явная чушь, но удивительно явственная зазвучала:

-Ты, птичка, теперь не торопись, не дёргайся…

Ворон так замолотил крыльями, что чуть сам не выскочил из своих же перьев.

-Ну, вообще-то можно и покататься, не бывал я ещё так высоко, не видывал урочищ своих из под крыла.

Вконец одуревшая птица в изнеможении молотила крыльями, то, взмывая ввысь, то камнем падая к заснеженным сопкам.

-Душа замирает, слышишь, птичка?

И ворон снова кидался из стороны в сторону, пытаясь вытряхнуть из себя того, кто уже полностью завладевал телом, и даже когда молчал, воля его была слышна, она уже управляла крыльями, управляла глазами, всем телом. Наконец птица сдалась, устало плюхнулась на край отвесной скалы и полностью повиновалась вселившейся в неё душе человека.

-Ну вот, так-то лучше будет. Ни к чему нам скандалить, нам ведь теперь долгие годы и годы вместе жить, одними пёрышками укрываться от мороза окаянного.

Ворон передёрнул перьями, уложил их поаккуратнее, втянул шею в заострившиеся плечи и прикрыл глаза.

* * *

Прошло много лет…

* * *

Дрёмыч охотился по старинке, не торопко, ни шатко, ни валко. Забыл когда бегал бегом, забыл, когда радовался удаче, да и вкус настоящей удачи уже забыл. Даже забыл, когда бабе своей радовался после охоты, а ведь было такое время, — еттимкино горе,- было.

Вообще многое позабылось в этой жизни, многое,- старым стал. И удивляться чему-то тоже давно перестал,- всё знал, всё предвидел наперёд. Даже не интересно.

Выросший и воспитанный в эвенкийском стойбище, он никогда не замечал время, не следил за временем года, не считал своих лет. Жил, как неотъемлемая часть природы, как сама природа. Ни когда и ни куда не спешил, мог в любое время и в любом месте присесть и задремать, да и любил это, отсюда и кличка прилипла: Дрёмыч. Даже бабка окликала его не иначе как « эй, дрём», а настоящее имя все забыли начисто.

Участок свой охотничий Дрёмыч знал как «Отче наш»,- столько лет топтал. Если бы босиком ходил, ноги бы стёр по самый подбородок. В последние годы начальство наседает,- хотят дать молодого напарника,- увеличивать надо продуктивность.

— Как её увеличивать? Если молодого напарника дадут, что, белка больше рожать будет? Или соболя начнут два раза в год котиться?

Однако мысли грешные закрадывались в голову:- может и правда молодого надо. Вон, в дальний распадок, уже сколько лет не ходил, всё отговорки для себя придумывал, да и за речку уже вторую зиму не выбираюсь. Силы не хватает…

Старинное, покосившееся до неприличия зимовьё, стояло на берегу тихой, болотной речушки, которая замерзала с первыми осенними заморозками и преградой охотнику не служила. Речушка была рыбная и, если охотник успевал по осени сгоношить чутошный береговой заездок, то был всю зиму с рыбой. И себе хватало и собакам, да и на приваду добывал.

— Опять же вот, уже два года не горожу береговик, делаю вид, что запоздал, а самому просто возиться не хочется. Да и собак-то уже не три, и даже не две, как в прошедшем сезоне, а одна осталась,- такая же старая и вредная, как я сам.

Лабаз, высоко красовавшийся у зимовья на толстенной, опиленной сосне, давно сгнил и свалился с верхотуры. Дрёмыч, порывался было построить новый, пусть не такой высокий и красивый, но чтоб хоть основные продукты входили. Так и не собрался.

Ещё по теплу, как только завозился на охоту, распихивал харчи под крышу зимовья, да на полки, мало- мало пристроенные у входа. Матерился потом, обнаруживая мышеедины, но лабаз так и не построил.

-Хрен с ними, пускай дают молодого, посмотрим, как он топором машет.

В стороне, чуть ближе к берегу, обозначенный полусгнившими жердями, располагался туалет. Конечно, это название слишком преувеличивало суть огороженного. Сравнение подобрать трудно, но раньше это действительно был лесной туалет. Жёрдочки были обиты еловыми лапами, и крыша была, из той же еловой коры сделана.

Теперь же всё сгнило, давно уже. Ветки еловые сначала осыпались, оголились, а потом и вообще отмозолились пронизывающими зимними ветрами, разлетелись по сторонам. Крыша провалилась, притопталась, пригадилась.

Дрёмыч по привычке ходил с нуждой туда же, в старый туалет, хотя испытывал там жуткие неудобства: вместо углубления там уже наросла приличная горка, и посетитель с каждым разом всё дальше отступал вперёд, а тут уже поперечная жердь мешает. Когда охотник справлялся со своей нуждой и вставал, каждый раз стукался головой об эту перекладину.

-Чёрт! Последние мозги тут вытряхнешь. Надо всё-таки взять топор и отколотить эту долбаную жердь.

Но когда в очередной раз поджимала нужда, о топоре снова забывал…

Эсмеральда увлечённо грызла мёрзлое дерьмо,- не слышала, как хозяин торопливо притрусил для очередной погадки, за что получила полновесный пинок под зад. Викнув, она торопливо отскочила в сторону и, смачно облизываясь, подобострастно ловила взгляд хозяина. Внуки, шутки ради, дали ей кличку Эсмеральда, а она приклеилась и вот уже второй десяток лет Дрёмыч в сердцах сплёвывает, когда нужно покликать собаку. Да он и не выговаривал никогда полного имени этой неприхотливой, вечно ужимающейся твари, звал её просто Альдой. А она охотно откликалась на этот обрывок своего законного имени и никогда не выражала по этому поводу недовольства.

-Хоть ты её кашей с маслом корми, всё одно полным ротом дерьмо молотит, тьфу ты…

Но глубоко в душе Дрёмыч всё же винил себя за это. Когда в силе был, добывал рыбы вдоволь, да и мясо не выводилось весь сезон,- справная тогда была сучка, в сторону гадюшника и не глядела. А теперь, как с охоты возвращаются, чашкой своей, вылизанной до блеска, шабаркнет разок, и бегом туда…

-Как зубы не поломает, тварь.

Хозяин торопливо умостился под злополучной жердью и поднатужился.

Вдруг в глазах на мгновение потемнело. Охотник машинально вскинул лицо к небу, и в этот момент на жердь, прямо перед ним, со всего маха плюхнулся огромный, иссиня чёрный, горбоносый ворон.

Ситуация была столь необычна и неожиданна, что Дрёмыч легко сковырнулся и плюхнулся голым задом в своё же, ещё тёплое.

Ворон сложил крылья, передёрнул перьями, укладывая их поудобнее, перевалился с ноги на ногу, усаживаясь. Однако перья всё равно торчали кое-где, а глаза не были прозрачными, они будто поблёкли. Всё это говорило о возрасте ворона, о его серьёзном возрасте.

-Ну, что уставился?- Скрипучим голосом прошамкал ворон.

-Давай знакомиться будем, я,- твой новый хозяин.

В соседние кусты потихоньку вжалась, а скорее проникла сквозь них, растворилась Эсмеральда. Дрёмыч до предела выпучил глаза, крутанул башкой по сторонам, снова уставился на птицу. Отвисшая челюсть не слушалась и мешала. Он упёрся руками в старые, мёрзлые глызяки и пытался отъехать, отодвинуться от дурного видения, нолишь сильнее вжимался задницей в уже остывшее.

Под разлапистой елью тенью прошла Альда, спряталась за толстенным стволом и лишь одним глазом наблюдала за происходящим, чуть ворчала.

-Звать меня станешь Юкко. Да и не надо тебе меня звать, сам явлюсь, когда потребуешься.

Старик всё ещё сидел в дерьме, но уже первый испуг прошёл, и он ощутил лёгкий дискомфорт. Челюсть будто бы стала слушаться, хоть и не полностью закрывала рот, губы что-то шамкали, но глаза, каждый по хорошему пятаку, неотрывно следили за птицей.

-Давай вылезай, обмойся малость, и собирайся за сохаткой,- давненько я не клевал парного мяса, соскучился.

Охотник, наконец, оторвался от гипнотических глаз ворона, снова повертел головой по сторонам, будто искал свидетеля происходящего, или хотел увидеть товарища, который руку подаст, встать поможет, но ни того, ни другого не нашёл. Он опять пошамкал губами и, как бы встрепенувшись, вдруг выдавил из себя:

-Кыш-ш!

И даже рукой взмахнул, будто. Правда тут же съёжился и загородился от нового хозяина той же рукой, которой намахивался мгновение назад.

-Чего-о-о! Трескуче и гораздо громче проскрипел ворон.

-Да я тебя самого склевать могу!.. Да я тебя в белку облезлую превращу!.. Нет, я тебя приморожу здесь, к тому, на чём сидишь. Ты что, не понял, кто перед тобой?

-Прости.., пожалуйста, прости, вырвалось, как-то само, думал приблазнилось малость. Вроде как ворона, а человечьим языком…

— Не ворона, тупица, а ворон!

-Да, да, конечно, как скажешь.

-Собирайся побыстрее, я тебя вон на той сушине подожду.

Ворон тяжеловато взмахнул крыльями и заскользил с посвистом к вершине огромного мёртвого кедра.

* * *

Наскоро собравшись, закинув на плечо карабин, Дрёмыч вымахнул из зимовья и запнулся о жавшуюся к порогу Эсмеральду.

Она вся тряслась и неестественно скалилась, будто улыбалась нервно.

-Сховайся куда-нибудь и сиди тихонько, вишь чё деется-то? Вот как быват, паря, — чудо!

Всё это выговаривая бедной собаке, он скорее говорил себе, убеждал себя, в том, что действительно встретился с чудом.

Охотник пытался торопиться, но старость, да и снежок уже подвалил, волнение опять же, — всё это быстро выжало на спину, да и на лоб испарину, струйки пота докатились до подбородка. Добравшись до сушины, на которой восседал Юкко, дед плюхнулся на колени и стащил шапку, обнажил убедительную лысину.

-Слушай, мил человек,… или как тебя там, тьфу ты.… Слышь, не замогу я сохатку гонять, старым я сделался, слышь? Всё больше харахорюсь токмо, а толку-то нет. Может, ты кого другого захомутаешь, а? Полно же молодых-то охотников по тайгам болтается, им это даже в жилу будет, по нраву значит, а?

Старик оглядывался по сторонам, будто боялся, что его могут застать за этим объяснением, ничего себе картина, — стоит старый дурак перед вороной на коленях и вымаливает себе отступную.

-Не надо тебе за сохаткой бегать,- проскрипел ворон, я тебе его сам пригоню. Твоё дело только стрелять, да не промахнись, смотри. Перебирайся на ту сторону реки и жди.

Делать нечего, охотник проводил печальным взглядом своего нового хозяина, натянул шапку, поправил тяжёлый карабин и потащился за реку.

Над сопками уже во всю сияло солнышко, улыбалось охотнику во весь рот, радовалось, что снова встретило старого знакомого. Да и он, Дрёмыч, в обычные дни всегда радовался этой встрече, всегда улыбался во всю рожу, а сегодня даже нахмурился, заподозрил исолнышко в сговоре против него. Но, так как полной уверенности не было, он просто опустил глаза и стал пробираться куда ему указали.

Ждать долго не пришлось. Только притушил вторую цигарку, как в дальнем распадке, где-то за сопкой, истошно заорал ворон:

-Смотри!! Смотри! На тебя идёт! Смотри!….

Дрёмыч и не видел ещё птицы, но скрипучий,- противный,- как он определил для себя, голос, узнал сразу, напружинился весь, карабин половчее перехватил. Мысли снова роем шумели в голове: не может такого быть, не может, приблазнилось всё, или шарики в башке не туда закатились. С похмела, иногда , что-то похожее бывает, так ведь не пил уже давненько. Может сон это, точно, сон. Опять же ноги подмораживает, впопыхах забыл носки-то шерстяные надеть. А во сне ноги редко мёрзнут, у печки они спят, ноги-то.

Тут вдруг в прибрежных кустах очень явственно затрещало, и на поляну вымахнул молодой рогач.

-…Твою мать, совсем чокнусь,- бормотнул про себя охотник.

Бычишка на чистотинке чуть приостановился, хлопотнул ушами из стороны в сторону, и уверенно двинулся на своих ходулях, как на пружинах, к мысу. Прямо на охотника.

Старик едва справлялся с дрожью в руках, будто это был первый в жизни зверь, а не сотый, или того больше, кто их считал-то. Наконец утомлённо и как-то тягуче грохотнул выстрел, разорвал таёжную, устоявшуюся тишину, разрушил напряжение, а когда эхо, поиграв с сопками, радостно прикатило обратно, лось уже затих. Егоглаз удивлённо таращился на небо и не реагировал на хлопья снега, обвалившиеся с ёлки. Снег подтаивал на тёплом ещё глазу и слезой скатывался по носатой морде зверя.

Далеко над горизонтом курчавились белёсые облака. Между низкорослыми сопками угадывалась под снегами река, наряженная припудренными берегами. Светило яркое, белое, но не тёплое солнце.Удача подвернулась,- совсем рядом с зимовьём гора мяса, но не было настоящей радости в душе охотника. Чёрное крыло распороло воздух, откуда-то из бездонности, на ещё тёплую тушу сохатого опустился ворон.

-Чего стоишь? Задирай быстро шкуру, да покорми-ка меня.

Дрёмыч послушно достал нож, одним взмахом пластанул по задней ляжке и, задрав, заголив парящее клубами мясо, отхватил кусок мякоти. Не зная, что делать дальше, он нерешительно подступился и неуклюже положил этот кусок перед птицей.

-Я тебе что, собака что ли? Режь кусочками, прошло то время, когда с большого куска легко рвал.

Охотник снова вытащил нож и стал торопливо нарезать мясных ломтиков. В душе корил себя,- кому прислуживаешь? Но молчал.

Ворон не торопливо, но деловито заглатывал мясо. Отрезал ещё кусок и хотел снова измельчить, но чёрный хозяин положения сыто проскырчитал:

-Будет на сегодня. Разделывай тушу, прибери тут всё путём, а я пока отдохну, потом ещё чуток печёночки клюну.

-Ну, ты паря!..- повысил, было, голос Дрёмыч, но тут же обопнулся умом о какое-то препятствие и совсем тихо закончил:

-…Чё уж, я тебе пацан что ли? Сам понимаю, что порядком…

Наклонился над тушей и стал быстрыми, но точными движениями делать надрезы, чтобы аккуратно снять шкуру.

Ворон или не понял грубости, или сделал вид, что не понял,- промолчал. Он тяжело перепорхнул на соседнюю валёжину и, нахохлившись, втянув голову в плечи, томно прикрыл глаза.

* * *

Дрёмыч был русским. Но даже самые близкие друзья не верили в это, все его считали эвенком. Глаза узкие, раскосые, скулы торчат и нос вдавлен так, что вровень со щеками. Откуда что взялось?

Пацаном сопливым приблудился он к кочующим эвенкам. Только и помнил, что мать посадила его на бережок какой-то говорливой речушки, на краю посёлка и велела ждать её. Сама с мужиками песни в обнимку горланила, ушла и с концом, так и не дождался. А подобрали его эвенки уже в лесу, едва до смерти комары не заели. Узнали, как звать, да тут же и забыли, своё имя дали, более привычное, но тоже русское, Валькой нарекли. А вскоре и мать его нашли, вернее могилку её свежую. Местные рассказали, что она с зэками бывшими гуляла, а они что-то не поделили, и прирезали её.

Так и остался Валька у тунгусов. Язык узнал, обычаям обучился, охотиться начал с малолетства. Так бы и прожил в тайге, не вылезая в свет, но нашли его, на войну народишко собирали. Да он и не прятался,- увезли. Повоевать, правда не довелось, пока сборы, да разборы, пока метрики выправили, война и кончилась.

Война кончилась, но Валентин не побежал сразу обратно в стойбище,- поразил его огромный город. Поразило множество народа, машины всякие, огромные дома, не то, что юрты, гораздо больше. А народу сколько, как в большом муравейнике, все куда-то бегут, куда-то торопятся. И что интересно, котомки все в руках таскают, ни у кого нет паняги, не понимают, видимо, что это гораздо удобнее. Да много ещё удивительных вещей увидел и узнал молодой парень, впервые вырвавшийся из тайги.

Однажды, поздно вечером, любовался огнями большого города, каждому фонарю улыбался во всю рожу, вдруг трое пацанов оттеснили в тёмный дворик, и, подтыкая в бока кулаками, стали стаскивать панягу. Валька не был слабаком, в тайге вырос, сопротивлялся, отмахивался, как мог, но тех всё же трое. Вдруг голос где-то рядом, уверенный такой голос:

-А ну! Чего это вы!

Пацаны брызнули по сторонам, но не убежали совсем, а лишь отскочили, ощетинились и молчат. Валька облегчённо вздохнул:

-Подмога пришла, выручка.

Мужик ближе сунулся, присмотрелся к Валькиной уже раскрашенной роже, промычал сквозь сивушный дух:

-Кто же так бьёт?

И ка-а-к врежет Вальке по носу, тот и осел сразу.

Наверное, с тех пор у него нос такой плоский, вровень со щеками.

Когда уже совсем собрался домой ехать, устал от городской суеты, встретил человека, подбившего его завербоваться на север. Сам товарищ быстро потом удрал с того севера, А он отмантулил там долгих пять лет. Пожалуй, это были самые длинные годы в его жизни, может и самые трудные, а может и самые счастливые, теперь уже трудно определить, но вспоминались те годы часто.

Там же встретил свою Унгулю. В округе на триста вёрст одни якуты, нет, свело же его с Унгулю,- эвенкийкой по национальности.

Ладная была бабёнка, шустрая такая, а какая юркая в постели.…

Поженились. Правда она была чуть постарше Вальки, лет на восемь. И стареют они быстрее гораздо.

Когда в стойбище её привёз, все очень удивлялись:

-Тебе что, своих девок мало? Зачем чужую привёз? Да ещё и старую.

Но всё-таки родила она ему дочку, видно из последних сил, совсем одряхлела потом. Интерес к мужу, да и к жизни вообще, потеряла. Мужик только в силу вошёл, соком истекает, как подрубленная берёза по весне, а жене всё равно, трубку сопливит день и ночь, зубы последние выкинула на помойку, спит отдельно.

Обрюхатил Валька пару молодых бабёнок в стойбище, за что дважды нож получал под рёбра, да на том и успокоился, охладел, охотиться стал.

-И ведь правда, какая молодая и ладная была,- вспоминает Дрёмыч свою жену,- ну теперь же батама и батама, тьфу ты, прости мою душу грешную…

…Распластал на куски всю тушу, без топора обошёлся, на память знал каждый суставчик и пластал уверенно и красиво. Разложил мясо на снегу, чтоб остыло. Взял в руки печёнку и любовно оглядел её, погладил ножом, сгоняя сукровицу, улыбнулся даже в жиденькую бородёнку. Чистая была печёнка, без единого свища. Но для пущей важности вспорол самые толстые протоки на внутренней стороне, убедился, что и там нет червей,- здоровый был бычишка, не хворал.

С детских лет Дрёмыч был приучен к сырой пище: рыбе, мясу, но особенно среди эвенков ценилась печень сырая. Ну, ещё, может быть чамга. Это костный мозг, из самых нижних костей оленя, тоже сырой, но печень он очень любил. Последние годы, если удавалось добыть зверя, он съедал её сам, не приносил домой, хотя жена всегда ждала, надеялась и огорчалась ужасно. Врал, что больная была печень, выкинул.

Отрезав тонкий пластик тёплой ещё, истекающей соком печени, охотник от удовольствия прикрыл глаза, на мгновение замер, представил, как сейчас будет вкусно, как будет таять этот кусочек на языке.

Вдруг хлопотнули крылья и рядом, на окровавленном, утоптанном снегу возник ворон. Переваливаясь с боку на бок, он приблизился и изрёк:

-А ну, напластай-ка мне печёночки, обожаю эту вкуснятину.

Его появление, его скрипучий, противный старческий голос вернул охотника в действительность, если это можно назвать действительностью, вернул и сразу испортил настроение, согнал радостную улыбку с лица. Какая-то ярость вдруг нахлынула, злость даже, а может, просто жалко стало печёнки, теперь уж не разобрать.

-Ну, ты, паря, обнаглел в конец! Ещё и печёнки тебе подавай, во бля! Да кто ты есть-то такой?!

Дрёмыча понесло, он уже не думал, что балабонит, он уже и печёнку в снег сунул, поднялся на ноги и топтался теперь вокруг чёрной птицы, размахивая руками и всё больше и больше распаляясь.

-Да это чё деется на свете? Да чтобы я, старый, заслуженный охотник, исполнял всякую брехню какой-то дохлой вороны!.. Печёнку ему! А не хочешь вон кишки поклевать?!

Птица дёрнулась крыльями и отпрянула чуть в сторону от расходившегося, взбунтовавшегося старика. А тот и совсем распалился, раскричался на всю тайгу:

-Говори спасибо, что мясом тебя накормил, самую мякоть вырезал, дурень старый! И вообще, уматывай отседова, а то ещё пообсерешь мне тут всю продукцию!

Он шустро подскочил к ворону и хотел пнуть его, но тот вовремя взлетел, старик лишь чуть задел его ичигом.

-Значит, такой благодарностью ты отвечаешь,- заскрипел голос с верху.

-Какой благодарностью, за что? –задрал голову охотник,- это ты должен меня благодарить, за то, что я кормлю тебя, лучший кусок тебе стравил. Сейчас вот карабин возьму, так отблагодарю, как положено, сполна получишь.

Он и правда, дёрнулся к карабину. Увидев это, птица стала с силой рассекать воздух крыльями, набирать высоту.

-Ладно, коль ты такой тупой, такой безголовый, вот и поживи пока без головы. Искать меня станешь, да не в раз найдёшь. Прощай, удачливый охотник…

Проводив хмурым взглядом ненавистную птицу, охотник потоптался ещё около мяса, поворчал себе под нос, снова плюхнулся на сложенную шкуру. Достал из снега обтаявшую печёнку и стал торопливо её глотать большими кусками. Отхватывал ножом большие куски и, не прожёвывая, без удовольствия, без улыбки ел.

Тихо было в тайге, бело кругом, принаряжено, солнышко ласкало застывшие, окаменевшие деревья, обещало нескорую весну. Где-то у зимовья взлаивала и подвывала Эсмеральда. Мелкие птахи совсем не боялись человека и топтались на ближних веточках,- разглядывали окровавленную поляну, ждали, когда уйдёт этот старик, чтобы можно было полакомиться. Подмораживало.

Старик умаялся прибирая мясо и, когда он, наконец, притащился к зимовью, его покидали последние силы. Хотелось быстрее добраться до постели и чуток полежать, отдохнуть.

Заслышав шаги хозяина, из-за угла шустро вынырнула собака. Радостная улыбка вмиг слетела с её морды, она резко отскочила в сторону и, зарычав, оскалила, оголила жёлтые клыки, а на загривке вздыборилась упругая, старческая щетина.

-Ты чего, дура, не узнала что ли? Я тебе малость потрошков приволок, — сохатку добыл, во, паря, значит не такой уж я и старый ещё. Вот.

Альда перестала скалиться,- услышала родной голос, но не кинулась к хозяину, и не распустила на загривке шерсть, а ещё дальше отошла и стала лаять на старика. Потом и вовсе, отбежала к первым соснам и там завыла, задрала морду к верхотуре.

-Дура и есть дура, иди сюда, кому сказал!

Но собака всё дальше уходила в лес, отдалялась.

-Какая муха тебя укусила…- ворчал охотник, но большого значения странному поведению собаки не придал, просто настроение ещё больше испортилось, совсем помрачнело.

Ввалился в зимовьё и, бухнувшись на колени перед печкой, начал набивать в неё заготовленные ещё вчера дрова. Лишь когда огонь весело запрыгал по полешкам, с трудом поднялся, опираясь руками о пол, разогнул затёкшую спину, сел на нары и стал разболокаться.

Привычно скинув с себя всё лишнее, уличное, Дрёмыч, хотел, было завалиться, откинуться на постель, но всё же пересилил себя, решил сполоснуть руки от присохшей уже крови, да и рожу обмыть.

В углу, над рукомойником, был всунут в щель осколок толстенного зеркала,- охотник иногда взглядывал на себя, разглаживал бородёнку, или причёсывал пятернёй остатки никогда не бывших густыми волос. Вот и сейчас, сполоснувшись, он машинально глянул в зеркало и … не увидел себя!.. Он потянулся к осколку рукой,- рука отразилась в стекле. Он снова сунулся туда рожей,- нету! Ядреный корень, нету рожи-то!..

Старик схватил осколяпок зеркала и придвинул его к самому носу,- лица не было. Он почувствовал, как волосы зашевелились, как нервно задёргались губы. Рука, больно теребящая ухо была, а самого уха не было. Не было!.. Вдруг он как-то повернул осколок зеркала и увидел в нём отражение своего плеча, потом грудь, потом шею… и всё!

Внутри шеи пульсировали какие-то жилки, шевелились какие-то мышцы, темнели дырки, мелкие и покрупнее.… Всё это было так отвратительно. Охотник почувствовал, как его охватывало чувство страха, глубокое, безотчётное чувство страха, а по бороде пробежали холодные мурашки. Он выронил осколок зеркала и со всего маха плюхнулся на задницу мимо нар. Его круто, невыносимо замутило, он отвернулся в сторону и выблевал целую кучу, почти свежей печёнки.

Прошло не мало времени, пока Дрёмыч осознал окончательно то положение, ту ситуацию, в которую он вписался. Конечно, он ещё не понял до конца, какие последствия могут быть от всей этой истории, он пока переживал только сам факт свершившегося. Он понял, что это проделки вороны, а вернее ворона, с которым он, не кстати, рассорился.

-Как же его навеличивают-то? Вот, паря, еттимкино горе, вот вляпался-то. Как же это теперь, а… как же?

Старик крутился по зимовью, налетал на печку, спотыкался о привычные предметы и всё пялился в осколок, трогал себя за бороду.

-Может к утру отойдёт рожа-то, а… может проявится?…

Охотник приспосабливал на нос старенькие, надтреснутые очки и они исчезали. Он напяливал шапку,- не было шапки, торчал один обрубок шеи. И всё.

-Ничё, ничё, — успокаивал себя старик,- может, пройдёт за ночь-то, другой раз крепко заснёшь, так и чирей проходит, ничё, ничё.

Он беспрестанно топтался по зимовью, постоянно взглядывал в осколок

-Вот почему Альда-то оскалилась. Вот, паря, как быват, вот. Кому брякни, не в жизнь не поверят, нет, не поверят.

* * *

За ночь ничего не изменилось, не появилась рожа. Правда и не спал толком-то, но всё равно, забывался на чуток-то, должно было хоть пятнышко где проступить, хоть чуть чуть. Нет, не было. Рукой оглаживал себя по лицу, даже в носу перед зеркалом ковырял,- не появлялась.

С рассветом, наскоро одевшись, Дрёмыч сбегал к мясу. Потоптался там по морозу, даже покричал зловредную птицу, правда, не вспомнил, как её зовут, и просто голосил:

-Э-э-э-й! Улю-лю-лю-у-у-у!

Никто не отзывался. Тучами заволокло всё небо, снежок пробрасывало. Пасмурно, тошно было на душе. Собака так и не подходила, временами завывала в ближнем лесу, не поддавалась уверениям голоса, хотела, чтобы хозяин предъявил лицо.

Прошло ещё несколько дней. Охотник, как на работу ходил каждое утро к тому месту, где недавно убил лося. Просиживал там, у костра, до глубоких сумерек. Он радостно вскакивал при виде любой черновины в небе, кидался навстречу, если это оказывался ворон, или ворона:

-О-о! Здравствуй дорогой! Я уж тебя заждался! Думал, ты меня совсем бросил!

Он юродиво кланялся, зажав в кулак шапку, заискивающе улыбался, кривя невидимую рожу. Но птица шарахалась в сторону от несуразного человека, издающего громкие, нелепые для тайги, никчёмные крики, и быстро исчезала за верхушками деревьев.

Понурившись, сильно опустив плечи, он брёл к зимовью, впереди была ночь. Он боялся её. В последние ночи охотника мучил навязчивый, кошмарный сон.

Начиналось всё как будто красиво: по снежному, пологому склону, Дрёмыч катился на лыжах. Склон постепенно становился всё круче и круче, скорость увеличивалась, но охотник был молодым и ловким, он левой рукой придерживал приклад карабина, а правой отменно управлялся послушным посохом. Так он лихо летел наискось к подножью, аж в ушах посвистывало и холодило грудь встречным ветром. Лыжи совсем не продавливали снег, видимо за счёт скорости они выскочили на самую поверхность и несли своего хозяина как птицу. По коленям хлопали полы распахнутой суконки и, создавалось впечатление, что он действительно машет крыльями.

Вдруг склон сопки обрывается, лыжи, потеряв опору, расплываются в стороны и Дрёмыч заваливается на спину, но не падает в пушистый, мягкий снег, а продолжает лететь. Только теперь уж летит он бесформенной кучей, беспомощно размахивая карабиноми посохом. Ужас подкатывал к животу. Падение становилось всё стремительней, уже было понятно, что впереди неминуемая гибель…

В это время рядом и чуть выше оказывается огромных размеров ворон. Его крылья со свистом распарывают воздух, он спешит на помощь. Охотник даже как-то успокаивается и ждёт этой помощи. И ворон действительно настигает его, вытягивает когтистую лапу и хватает его за голову, но когти сжимаются, схватив лишь пустоту.

Ворон вновь ловит падающего охотника за башку, и вновь в зажатой лапе пусто.

Охотник кричит, пытается объяснить дурацкой птице, что хватать надо за одежду, но оказывается, что кричать нечем,- ни языка, ни рта, да и вообще , даже головы нет! А когтистая лапа снова тянется к нему, уже из последних сил, внизу уже видны камни, на которые грохнется незадачливый лыжник. Дрёмыч всем корпусом резко разворачивается, чтобы подставить глупой птице спину.… И с грохотом падает.

Он уже трижды видел этот сон и трижды падал с нар, чего не случалось с ним даже по пьяни. Вчера вечером он кинул возле лежанки, на пол, старую, видавшую виды шубу, чудом сохранившуюся в зимовье. И ночью приземлился довольно мягко, только головой торкнулся о голый пол,- не хватило туда шубы.

-Вот етти её в корень,- ворчал охотник, на ощупь забираясь на лежанку и потирая ушибленное место,- видать, не видать, а больно. Были бы мозги,- стряхнул бы давно.

Притихнув, лежал в темноте на жёстких нарах, прислушивался к урчанию в животе, к мышкам, скребущим завалившуюся корку, боялся снова заснуть, боялся повторения навязчивого сна.

Лёжа так в тёмном зимовье, Дрёмыч снова и снова прокручивал в голове свою жизнь. Вспоминал какие-то далёкие, давно уже стёршиеся истории. Странно, но теперь память как будто обострилась, и в сознании проявлялись даже мелкие подробности давно минувших событий. Вернее, это были и не истории вовсе, а лишь фрагменты каких-то историй, отдельные сюжеты тех событий, но они были чёткими, яркими, переживательными.

Однажды, во время охоты, он встретил в лесу филина. Огромная птица сидела на полуповаленном дереве в неестественной позе,- слишком выпячивая грудь и вытянув шею. Широкий клюв филина был распахнут, и из него торчала лапа зайца. Птица озабоченно косилась одним глазом на охотника и будто подмигивала ему, желая сообщить что-то важное, да рот был занят…

-Может, он, и правда что-то сказать хотел, вот простофиля, нет бы выдернуть у него лапу-то. Э-хе-хе…

Повернувшись на другой бок, охотник прикрывал глаза и пытался найти в этом ворохе воспоминаний что-то приятное, согревающее.

Вспоминалось лето, тёплое и далёкое, когда он жил ещё в Якутии. Там лето всегда тёплое. Даже жаркое. Видимо природа отдаёт долги за невероятно холодные зимы, награждая те дикие места такой жарой, таким зноем в летние месяцы. Но всё это так быстротечно. Вот зима долгая, ох долгая, а лютая какая. А лето короткое. Жаркое, красивое,звенящее, а вот быстрое, мелькнёт, и нет его.

Так вот как-то летом, проверял сети. Крупная сорога, колючие окуни, и завернулась здоровенная щука. Она и в ячею-то не попала, пастью нахватала сеть, заплела свои зубы, а потом уж закрутилась, намотала на себя поводки.

Дрёмыч даже сейчас ощутил тяжесть той рыбины, почувствовал, как через борт лодки её переваливал. Приятная тяжесть.

Торопливо стал распутывать, раскручивать сеть, переворачивал щуку, перекатывал её по дну лодки. Когда уже дело к победе подходило, когда только с зубов осталось снять нитки, рыбина вдруг резко выгнулась, ударила хвостом о борт лодки и, дёрнувшись, захлопнула свою огромную пасть. А там, в той зубастой пропасти, остались три пальца удачливого рыбака.

-Тьфу-ты, мать твою…

Охотник снова переворачивался на другой бок, шлёпал губами, и опять прикрывал глаза. Наконец уставал ворочаться, покряхтывая, садился на нары и в потёмках шарил по столу,- искал курево.

Захлёбываясь сладким, тягучим дымом, косился в протаявшее оконце, угадывал тени от верхушек елей, склонялся ниже и видел саму болдоху: луну-красавицу.

Она легко и привольно катилась по звёздному небу и никакие события не могли огорчить её, ничто не могло поколебать её размеренного, значимого движения от вечера к утру.

Не прилагая особых усилий, луна передвигала огромные массы теней. Лесных теней, размытых и чётких, медленных и быстрых.

Почти на месте стоит тень от величественного утёса, что на том берегу, всю ночь недвижима та тень. А как молниеносна тень от мелькнувшей в чаще кабарги, перепуганной осторожным, ушастым собольком. Какая масса лесных теней движется непрестанно, всенощно движется, изображая на своём пути всяческие причуды, выгибаясь на податливом снегу, и растягиваясь, сбиваясь в кучу и проваливаясь в бездну. Оживляют эти тени тот мир, что рядом, где-то рядом, пробуждают фантазии дикие, невольно заставляющие отворотиться от оконца.

-Ох-хо-хонюшки…- вздыхал старик, глубоко затягиваясь цигаркой, которая уже густо пачкала пальцы липкой жёлтой смолой.

-Ох-хо-хонюшки, что же делать-то? Хошь, не хошь, а надо к людям подаваться.

Он понимал, что сезон охоты близился к завершению, и соседние охотники могут пораньше ушагать домой. Понимал, что мужики стосковались за долгую зиму по вину, по бабам, вот-вот должны сорваться в деревню. По этой причине и решил не откладывать свой визит.

Утро, солнечное и ясное, не принесло изменений в облик хозяина одинокого зимовья. Осколок зеркала снова выхватил безобразный обрубок морщинистой шеи, и опять заставил похолодеть сердце старика, заставил содрогнуться.

-Всё равно надо идти, авось что присоветуют, чем помогут.… О- хо-хо…

Раз, за разом вздыхая, и даже будто всхлипывая, охотник вздрючил на себя тощую паняжку, закинул на плечо карабин, мельком подумав: — на черта я его потащу туда, для весу только. Впечатал носки ичигов в лыжные ремни, и, трудно, совсем по старчески, зашагал по занесённой, но ещё видимой лыжне.

Дорога к соседям должна занять весь световой день. Нужно было прошагать путиком до вершины ключа, затем перевалить пологий водораздел, отпустив путик петлять в другой стороне, и спустившись по распадку до открытой воды,- там речка не замерзает даже в самые лютые морозы, свернуть вниз по берегу и пробираться до третьего распадка. Вот в вершине того распадка и было зимовьё Оглоевых, отца и сына. Они давно уже охотились по соседству, но виделись в тайге редко, в основном издали, никогда не сходились без причины. Вроде и не ругались, а вот не сходились. А в деревне и того реже встречались. Уж если припрёт где, так и то, сделают вид, что не заметили друг друга, и в разные стороны.

Старик тупо шагал по путику и даже не обращал внимания на попавших в капканы зверьков. Вот он снова прошёл мимо замороженного соболя, вот опять пропустил белку. Одну белку уже мыши оголили, состригли весь мех и стаскали себе на гнёздышко, утепляются. Пользуются тем, что охотник давно не проверял капканы, потерял к этому интерес, углубился в свою беду.

Когда лыжня кончилась, и пришлось шагать целиной, да ещё чуть в гору, спина быстро взмокла, ноги стали слабыми, безвольными, по невидимой бороде стекали капли пота. Надо было передохнуть, перекурить, чтобы сбить запарку, но старик упорно передвигал ватные ноги. Он даже не поднимал глаза на окружающий его лес, он просто знал, куда нужно идти, ноги знали. На перевале снег был более плотным, лыжи перестали проваливаться, идти стало легче.

Наконец охотник спустился в распадок и неожиданно выкатился на торную лыжню. Это был рабочий путик Оглоевых.

-Под самую кромочку путик вырубили, всё им мало…- ворчал старик, легко накатывая лыжами. Несколько капканов были пусты, но вот впереди что-то зачернело, и охотник выкатился к утолованной полянке. В центре, на куче грязного снега, перемешанного с рыжей травой и чёрными листьями, лежал, свернувшись вокруг капкана, чёрненький соболёк.

-Дорогой, однако.

Охотник дотянулся до зверька, бережно поднял его и повесил капканом на сучёк ближнего деревца,- от мышей.

-…своих чёт не поднял, а тут расстарался, тьфу ты…

Не поддаваясь усталости, старик ещё шибче раскатывался, лихо отмеряя поворот за поворотом. Встретился ещё один соболёк в капкане. Он был живой и с затаённым страхом ждал приближения человека. Но тот даже не остановился, даже не глянул в сторону бедолаги, пробежал мимо. Был он каким-то несуразным, коротким, ниже других охотников на целую голову.

…Когда Дрёмыч выкатился к открытой воде, сразу увидел дым охотничьего костра и охотников, — отца с сыном, они чаёвничали. В горле сладко защекотало, даже обожгло, будто горячим, крепким чаем.

Старик сглотнул слюнку и прибавил хода. Он совсем забыл о своей необычной внешности, совсем забыл…

Внезапное появление лыжника с карабином на плече, с посохом в руке и без головы… Оглоевых как ветром сдуло. Отец, уже не молодой эвенк, а вернее сказать, старый охотник, видавший на своём веку всяких чудес предостаточно, бежал впереди сына, ужасно косолапя, и непрерывно натыкаясь на деревья. Молодой парень, неотступно следовал за отцом, стараясь попадать след в след по глубокому снегу.

При этом в руке он держал кружку, из которой при каждом прыжке выплёскивался горячий чай и больно обжигал коленки. Но это только прибавляло страха.

-Стойте, стойте, мужики, это же я… Дрёмыч, стойте!

Где-то далеко в сопке ещё какое-то время трещали сучки и были слышны гортанные звуки. Вскоре всё стихло.

Старик устало скинул лыжи и тяжело опустился на обсиженную валёжину. Котелок с чаем ещё тихонько шипел рядом с костром.

Охотник подобрал валявшуюся рядом кружку и налил себе чаю.

Он долго отдыхал у потухшего костра, может быть, ждал, что мужики одумаются и возвратятся, а может быть окончательно утверждался в мысли о безвыходности из случившегося.

Когда стало смеркаться, Дрёмыч поднялся, собрал брошенные ружья и лыжи мужиков, навалил их на колоду, на которой только что сидел, и, надёрнув свои лыжи, тихонько побрёл в обратную сторону.

* * *

Солнышко уже припекало по-весеннему. Если где-то, в тихом распадке, прислониться к шершавому телу огромного кедра и подставить лицо яркому солнышку…

Всегда это было ужасно приятно, всегда было так тепло, что даже вспоминалась мать. Нет, не та эвенкийка, которая вырастила его, хотя он именно её и считал настоящей матерью, нет, в такие минуты вспоминалась та, которая дала жизнь. И это совсем ничего не значит, что она бросила его, зато она была такая … тёплая.

Старик плотнее прижимался к стволу великана, тёрся щекой о его бархатную кору, жмурился от ласкового солнышка и,… и не чувствовал тепла. Не грело солнышко, нечего было греть, не было у старика лица.

Он уже давно собрал все капканы, упаковал пушнину и вот, всё чего-то ждал, не решался отправиться в дорогу.

-Как явиться домой без башки? Как так жить?

Охотник ещё несколько дней провёл на том месте, где он добыл того злополучного сохатого, но ни каких изменений это не принесло.

Наконец, собравшись с мыслями и силами, старик выбрался на тропу, ведущую в другую сторону от дома, — в старое, эвенкийское стойбище. Там ещё жили несколько человек, древних, замшелых эвенков, отказавшихся в своё время переезжать в «цивилизацию», в посёлок строителей, где для детей была школа, а магазинов даже два.

Охотник решил больше ни кого не пугать своим дурацким видом, и по этой причине выждал, когда все промысловики покинут тайгу.

Чтобы не встретить кого случайно в переходных зимовьях.

Через три дня пути, Дрёмыч подошёл к старому стойбищу.

* * *

В этом древнем, полузаброшенном посёлке старик был в последний раз лет десять тому назад. Да и не был он тогда ещё стариком, крепким мужиком был. Стойбище и тогда уже начинало хиреть, разбегался народишко, а теперь вообще не узнать. Мало, что юрты стояли добротные, постоянные, не кочевые, так ещё у каждой такой юрты сарай рубленый красовался, лабаз высоченный, ещё кое-какие городки. И вот он стоит перед пустырём. Кусты здоровенные разрослись по всему косогору, где стояла деревня, а меж кустов дурбень торчит из под снега.

Дрёмыч потоптался у кустов, пытаясь определить, есть ли там, в зарослях хоть что-то похожее на жилище, но ничего не увидел и выкатился обратно на реку. Ещё дальше прошёл по льду и, наконец, наткнулся на прорубь, прикрытую от мороза старой оленьей шкурой. От проруби в берег тянулась узенькая, едва приметная тропка.

Охотник скинул лыжи, воткнул их запятниками в снег и нерешительно двинулся по тропе.

Когда-то здесь жил один старичок, колдуном его обзывали. Был он безобидным, тихим, на рожон никогда не лез, хотя знал много. Каким-то образом определял, и довольно точно предсказывал многие события. Колдуном его, конечно, только за глаза называли, да и то шёпотом. К нему и шёл сейчас охотник, очень надеялся, что тот ещё жив.

Семён, как звали колдуна, действительно был жив, и даже бодр в меру своих лет. Он сидел на низенькой чурочке возле костерка и помешивал в котелке какую-то похлёбку, когда Дрёмыч ввалился в юрту.

-Здоровыми будем,- бормотнул охотник, окидывая глазами жилище.

В юрте было совсем темно, только слабые отблески от прогоревшего костра освещали серую убогость.

Хозяин на половину развернулся, прищурился, что заставило похолодеть пришедшего, и прошамкал:- Не пойму, кто такой будешь, охотник какой, или бежишь от кого? — Он снова поворотился к котелку и зашабаркал в нём деревянной ложкой.

-Один, что ли, живёшь-то тут? –Дрёмыч пробрался на другую сторону костра и стал стаскивать с себя заскорузлую, заледеневшую суконку.

-Зачем один, одному скучно, однако. На том краю юрта стоит, старики там живут, из рода Жерандоевых, слыхал о таких?

Охотник пристально всмотрелся в лицо старика и увидел почти белые зрачки его глаз. Присел к костру и вытянул ладони над углями.

-Как не слыхал, конечно, слыхал. А ты что, плохо видишь, что ли?

-Почти совсем не вижу, уже годов семь, однако, или больше.

Солнышко вижу малость, а больше ни черта не вижу. Да и не надо уж боле ничего видеть-то, нагляделся, давно уж живу.

Дрёмыч облегчённо вздохнул, вольготнее расположился, закурил.

Долго беседовали старики, всю ночь пили чай, заваренный сушёной смородиной, да чагой. Вспоминали общих знакомых, обменивались какими-то новостями. Рассказал гость и о своей беде, чему, однако, не очень удивился дед Семён. Он, после рассказа Дрёмыча, дотянулся до него и потрогал голову, погладил по лысине.

-Ну, а как ты хотел? Конечно, правильно сделал, конечно…

Старик покряхтел, отворотился, закинулся каким-то рваным одеялом и тут же захрапел. Охотнику стало невыносимо обидно, и злость подкатила, но беседа была окончена. Старик свернулся на шкуре возле костра и тоже уснул.

Утром пуржило. Ветер, хоть и не сильный, не буреломный, но всё же свистел в верхушках деревьев и закидывал пригоршни снега в дымовое отверстие. На входе хлопала плохо укреплённая шкура, было неуютно и холодно. Крохотный костерок как-то изменил обстановку, но тепла не прибавил. Оба молчали. Дрёмыч сходил к проруби, продолбил тонкий ледок и начерпал кружкой воды. Попили, пошвыркали чаю, с какими-то замызганными сухарями, отдающими затхлостью и мышами. Закурили.

-Так что,- не вытерпел Дрёмыч,- что теперь делать-то? Так и жить без головы, что ли?

— А ты что, пожалел печёнки-то?

-…Да не то чтобы пожалел. Ну, ворона же!

-Я знаю этого ворона. Вернее когда-то знал.

-Как это знаешь? А чего ж молчал?

-А что говорить? Ты и сам теперь уж всё знаешь, всё понимаешь, и если бы снова всё случилось, то не пожалел бы печёнки. Да, не пожалел бы.

-Да, об чём разговор, я бы и свою долю… это…

-Да не было там твоей доли, не было.

За тонкими стенами юрты всё завывал ветер, хлопала шкура, а залетающий снег шипел на остывающих углях.

-Как же ты один тут живёшь? Ведь и дров надо заготовить, да вон хоть за водой,- не найдёшь ведь тропку-то.

-Э-э, старый уже, а такой глупый. Это молодым глаза нужны, чтобы смотреть что, где, а мне зачем, я и так знаю. Вот заметёт тропку, ты будешь её искать, а мне не надо искать, я знаю, где она. А дров не наготовил, так тут глаза ни при чём, силы нет, потому и не наготовил.

Да и помирать уже пора, думал по осени, а оно вот уж и зима на исходе.

Прошло несколько дней. Дрёмыч подремонтировал старенькую нарту и таскал на ней дрова. Наготовил уже приличную кучу, уставал крепко, но рядом с дедом Семёном чувствовал себя совсем молодым, и в усталости не признавался, даже себе. Юрту всю обтоптал, высоко загорнул снегом, поправил пообтрепавшиеся шкуры, и теперь жильё выглядело нарядно, а внутри было тепло.

Как-то вечером Семен спросил:

-Помнишь, я тебе говорил о стариках Жерандоевых?

-И что? Знаю я этот род, они рядом с нами стояли, когда мы кочевали.

-А что все шаманы из их рода были, знаешь?

-Да как-то не думал об этом. Я ведь и не помню, ни одного шамана-то, не захватил, видно, молодой ещё.

Дрёмыч хихикнул тихонько, покачал невидимой головой,- молодой, еттимкин корень.

-Так вот, шаманы все от них были. Сильные шаманы, с духами разговаривали, как мы с тобой. От их камланий горы трещины давали, деревья с корнем выворачивались, а когда зло насылали, целые стойбища за одну ночь в верхний мир переселялись.

-Что-то такое слышал, как будто, от мамки старухи, но как-то не верилось.

-Ну, теперь поверишь, однако, коль без башки остался. В том вороне душа живёт одного охотника, его медведь заломал. А был тот охотник сыном шамана. Рассказывали мне эту историю, давно, правда.

Так что иди к старикам, им неси беду свою, может что вспомнят, хотя сильно не обнадёживайся, я сон дурной видел.

Он не стал объяснять, что за сон, почему он дурной, он опять отвернулся и захрапел. Да Дрёмыч и не надеялся уже ни на что, не обнадёживался. Он как-то стал уже привыкать, что ли, порой даже забывал, что он без головы. Не мешало ему это, а зеркала у старика не было. Теперь же нужно снова идти к людям. Как показаться им, они-то с глазами?

Утром охотник долго топтался, ворчал что-то себе под нос, непрерывно садился к костру и наливал чаю.

-Ты что, боишься идти к старикам?

-Не боюсь я, просто не знаю, как им показаться.

-Они не убегут, не умеют уже. Да и всё равно им, с головой ты, или нет.

Дрёмыч ушёл. Он спустился к реке, и уже по льду, под берегом, побрёл в ту сторону, где за кустами едва угадывалась юрта стариков.

Тропки не было, вообще не было признаков жизни. Он наугад, по глубокому снегу пробрёл к жилью. Юрта стояла занесённая снегом со всех сторон. Раскидав ногами снег, он отодрал примёрзшую входную шкуру и сунулся внутрь. Сразу понял, что случилось несчастье, — старики умерли. Нет, какое несчастье, ну пришло время, и умерли, всё нормально, всё правильно. Все умирают, и это даже хорошо, что они, прожив такую долгую жизнь, ушли в тот мир вместе. Наверное, вместе, потому что лежали рядышком, закрытые одним одеялом. И случилось это, скорее всего ещё по осени, или где-то в начале зимы.

Охотник притащился обратно и поведал о случившемся Семёну.

Тот долго молчал, слюнявил свою трубочку у костра, вздыхал.

Заговорил уже к вечеру.

-Завтра сделаешь большой огонь, будем провожать их на небо.

-Ты что, старый, теперь так не хоронят, времена не те.

-Они ещё из того времени, вот по тем обычаям и сделаем.

Два дня охотник таскал из тайги сухие, смолистые дрова. Старенькая нарта то и дело разваливалась, снег был глубокий и липкий, а сушины, годные для такого костра, поблизости давно уже выпилили. Вечером Дрёмыч возвращался еле живой, молча пил чай и тут же засыпал. Семён не беспокоил его расспросами.

И только на третий день, с утра, Дрёмыч ушёл готовить погребальный костёр. Старик притащился по следам, когда уже всё было готово. Дрёмыч бросил на снег оленью шкуру и усадил на неё деда. Сам же запалил костёр и пристроился рядом.

Семён стал потихоньку раскачиваться из стороны в сторону и затянул тоненьким голосом что-то похожее на молитву. Чем сильнее разгорался костёр, тем твёрже и увереннее звучал голос старика, по верхушкам деревьев пролетел ветер. Старик тянул своё повествование всё увереннее, всё твёрже были звуки. Охотник улавливал порой знакомые слова, но проникнуть в смысл не пытался, он полностью расслабился и разомлел от жара костра.

Ветер всё сильнее раскачивал ближние деревья, с них уже слетел снег, а теперь с треском отваливались сучья. Береговые тальники закручивало снежной позёмкой, а над заснеженной рекой бушевала пурга. Казалось странным, что у костра ветра не было, дым поднимался сплошным чёрным столбом. Будто два старика, да и сам огромный костёр, отгорожены невидимой стеной от мира, в котором бушует почти ураганный ветер, где снежные комья летят, обгоняя друг друга, где, вспарывая корку наста, со свистом падают вырванные из живого, огромные сучья, а порой и целые вершины деревьев. В это время старики были так далеки от всего окружающего, казалось, они отгорожены от ветра, отстранены от снега, отдалены от мира, оторваны от жизни…

Наверное, прошла вечность, по крайней мере, старики вновь прожили свою жизнь, увидели её, прочувствовали. Стих голос колдуна, тут же стал уменьшаться напор ветра, костёр перестал дымить, а лишь дышал жаром от огромной груды углей. Старики сидели не шевелясь, они ещё не вернулись в этот мир, а может и не хотели в него возвращаться, может даже чуть завидовали тем, кого они только что проводили.

На соседнее дерево чёрной тенью, возникнув из ниоткуда, взгромоздился старый, взлохмаченный ворон…

* * *

По реке самосплавом шла лодка. На транце красовался дорогой, скорее всего иностранный мотор, готовый в любой момент взреветь и вынести лодку на стремнину. Двое парней, по пояс голые, рыбачили с обоих бортов удочками.

-Смотри, какая красота,- указал один из них на берег, где толпились одновозрастные берёзы, целая берёзовая роща.

-Говорят, здесь раньше деревня какая-то была, эвенки жили. Будто бы у них колдуны настоящие были.

-Ну-ну, это когда ещё люди по тайге за соболями бегали, что ли…

По вопросу приобретения книг автора обращаться andrei.tomilow@yandex.ru

Фото из открытых источников.